Юрий Айваседа из рода Вэлла
http://ecoclub.nsu.ru/isar/mu16/01.htm, 2006
Сегодня у нас в гостях известный ненецкий поэт Юрий Вэлла Юрий Кылевич,
расскажите о себе.
Ну, я родился в то время, когда родился, от отца, от матери. Кстати один мой
родственник говорил: «я от бабушки родился, я от дедушки родился», понятно, он жил без отца и матери. Я до 5 лет жил с отцом и матерью, после пяти только с одной матерью, а больше с бабушкой. Мне от бабушки достались сказки, загадки, поговорки на родном языке.
Вместо дедушки по линии отца (отца не было) был отец моей матери. Бабушка по линии отца, дедушка по линии матери. И если моя бабушка была сказительница, то дедушка был практик, охотник, рыбак, по дереву мастерил, вот в этом я от него, наверное.
Семья у нас бедная была, после войны старшее поколение – дяди, братья моего отца, охотились, рыбачили и главное было обязательство – себе можно было брать только ерша, всю остальную рыбу сдавали государству. Так что я вырос на ерше. Мяса все равно хотелось, я ходил на скотный двор колхозный, там было очень много воробьев, и из лука отстреливал воробьев. 5-6-7 в день удавалось.
Я приносил, бабушка моя теребила этих воробьев, варила бульончик и мы с ней садились и ели. Когда я впервые добыл утенка-чирка, это был пир. Это начало пятидесятых, сразу после смерти Сталина. Вот так прошло детство. Потом школа.
В пятом классе, вроде я почувствовал, что могу заниматься стихоплетением и начал девушкам в альбомчики всякие двустишия, трехстишия, четырехстишия сочинять.
Первое стихотворение напечатал в 9 классе и тут же поссорился с классной руководительницей. Она преподавателем была русского языка и литературы. За очередной невыученный урок она меня упрекнула: «Что я тебе за твои стишки буду оценки ставить?». Она меня выгнала из класса, а когда я пришел на следующий ее урок, снова выгнала и сказала – насовсем. Я вышел на улицу, это было в Сургуте, и увидел жителя Варьёгана (до Варьёгана 600 км).
Повезло или не повезло, я сел к этому варьёганскому человеку на катер и уехал домой. По последней воде мы до Варьегана не доплыли где-то 30 км, катер зажало во льдах, и мы уже до Варьёгана шли пешком. Вот таким образом окончилась моя школа.
Попробовал всякую работу. И на оленях возил для колхозных коров сено, работал на звероферме, был заведующим Красного чума. Штат этого Красного чума составлял вместе со мной четыре человека: киномеханик, медицинский работник и учитель-библиотекарь. Мне тогда было 17 лет. Мы ездили по стойбищам. Вчетвером мы умудрялись делать такие маленькие в рамках агитбригад концертики, веселили людей, возили с собой киноаппаратуру, показывали кино на стойбищах. Потом в весну плавал на катере рулевым-мотористом.
В 80-м году неожиданно получаю телеграмму от Сергея Михалкова: «Срочно выезжай в Ялту на семинар молодых литераторов». У меня были кое-какие армейские тетради со стихами. Сейчас не могу сказать, какие они были, у меня горел дом, и старые рукописи сгорели. Кое-что там было наверняка, и вот когда меня Сергей Михалков пригласил на семинар молодых, я уже был охотником к тому времени. Ночью на мотоцикле «Восход» по зимнику, который шел на геологические буровые, сгонял на стойбище за рукописями (туда-обратно 240 км). Приехал в деревню, там сельский совет дал мне машину в аэропорт, и я улетел.
После семинара послал на конкурс рукопись, поступил в Литературный институт. На третьем курсе у меня уже была готова дипломная работа. Стало скучно, я уже собирался бросать институт, диплом мне не нужен был, но деканат меня уговорил остаться: «Ты, братец, разрядись, съезди куда-нибудь». Я съездил в Нарьян-Мар и Воркуту, получил представление об европейском Севере. Встречался с ненцами, с коми. В Сыктывкаре в университете заинтересовались археологическими памятниками на реке Агане: «Ведь наши там у вас прошли. Возможно, мы сможем найти следы своих родственников». Первые русские воеводы, которые ходили на Югру, брали служивыми людьми из покоренных народов европейской части Зауралья – коми, удмурты, марийцы и т.д.
С тех времен помимо литературы я стал интересоваться вопросами истории, культуры. Наступил момент, когда я создал первый музей. Ну, а теперь стойбище мое иногда я называю экомузеем.. Однажды на музейном бьеннале в Красноярске я услышал, что движение экомузеев зародилось во Франции, распространилось по всему миру и стало затухать. Музей появляется, регистрируется и начинает терять свою сущность, потому что работает на туристов, становится ширпотребом. За деньги начинают торговать, демонстрировать стилизованные, не настоящие жизнь, культуру, предметы. Экомузей – это когда интересующие ся люди видят настоящую жизнь, живые предметы. Топор – это то, чем сейчас работает плотник, или чем мастер изготовляет нарту, а не то, что лежит под стеклом. Под стеклом не предмет, а экспонат.
В наше стойбище, где мы непосредственно живем, не на показ, а сами для себя, приезжают люди, смотрят, изучают эту жизнь, какая она бы ни была. Мы не специально сохраняем традиционный уклад на стойбище, а живем так, как можем. Что-то традиционное, что-то уже стилизованное, что-то уже на уровне современной европейской культуры, а что-то национальное, которое под влиянием новых культур перелицевалось и стало тоже национальным, но под новым углом зрения. Человек, серьезно занимающийся этими проблемами на предметах нашей семьи, наших соседей, может судить, как меняется жизнь, хорошо это или плохо, какой опыт из этого можно извлечь для других народов.
А первый музей я тоже задумывал как экомузей. Я свозил живые предметы в деревню, в Варьёган. Когда я привез первый экспонат, я заметил глаза стариков, которые пришли, стали рассматривать. Глядя на эти предметы, они узнавали их, не только назначение этих предметов, а чей это предмет – хантыйский или ненецкий, кто его изготовил, старик или молодой, был он левшой или правшой. Я подумал, что в следующем поколении эти способности получать информацию по предмету теряются. А через предметы, которые мы собираем в экомузее, молодежь могла бы эти элементы жизни познавать. Было интересно наблюдать за глазами детей, школьников. Когда говоришь ему: «А знаешь, этим предметом пользовался твой прадед», сразу менялись глаза ребенка. Таких предметов он видел у себя во дворе множество, они были для него безымянные. В данном случае предмет имеет адрес, этим предметом пользовался, держал его предок. И в его глазах читалось, что он чувствует, видит своего предка, держащего этот предмет. Вот эту ценность я хотел в человеке воспитывать, для этого создавался экомузей.
Тут спорно – был это экомузей или нет. Потому что я и из некоторых брошенных стойбищ оставшиеся предметы привозил или собирал из семей семейные реликвии. Доверяли. Отдавали. Например, от одной семьи у меня был именной медальон, подаренный за благотворительность их прадеду обществом красного креста, организованным царскими дочерями. Оказывается, наши предки занимались благотворительностью, а сегодня мы со всего мира собираем копейки, чтобы сделать благотворительность коренным жителям. Тогда было наоборот.
Сегодня музей перестал быть таковым, он стал более пышным. Тогда он был попроще, тогда ходили в него. В какой-то момент он заменял даже клуб. Ходили не обязательно по программе, по объявленным мероприятиям, просто так приходили посидеть, поговорить, попить чай, приводили своих детей, внуков. Часто не я был экскурсоводом, они, сами же взрослые, своим детям рассказывали назначение этих предметов, их историю.
Вот такой деятельностью занимался и, мне кажется, занимаюсь до сих пор. И сейчас приезжают люди.
Делегации не должны быть большими, в идеале 1-2 человека, самое максимальное 3. Почему?
Если много людей, допустим 5-6 человек, хотят они того или нет, они вынуждены общаться между собой, и в это время они могут не заметить жизнь самого стойбища. Лучше приезжать на экскурсию одному, неважно, в какое время года, каждое время по своему интересно, красиво и познавательно. Надо общаться, неважно, какой уровень жизни на этом или том стойбище, даже если на первый взгляд кажется, что там некультурные люди. Нужно попытаться стать частью этого мира и понять его изнутри, вот тогда можно понять тонкости, детали, судить о том, что требуется для этого мира.
Кто были ваши гости? Может, пользуясь классификацией, которая прозвучала на сегодняшнем заседании – свои, русские, нефтяники?…
Больше всего были homo sapiens’ы. Видимо все-таки повезло, всего два раза я видел людей, после отъезда которых я с легкостью вздохнул: «Слава богу, уехали». Это были совсем не те люди, которые должны были приехать на стойбище. Жители стойбища были сильно утомлены их присутствием. Их не интересовала жизнь, культура. Они приехали поудить, искали экстрима. Ведь этот экстрим можно искать под городом, в лесу. Зачем для этого ехать на стойбище? Тут этого нет. Хоть и говорят, север – экстремальные условия жизни. Здесь все гармонично. Вот учителя едут работать на стойбищную школу, настраиваются на экстремальные условия, а потом говорят: тут настолько все отлажено, гармонично, что никаких лишних вопросов не возникает. Мы, нынешнее поколение, ничего нового в нашей жизни не придумали. Мы живем так, как можем, и основное направление определили наши предки, оно видоизменяется, но главный смысл, цели, задачи остаются одни и те же – выжить и сохранить свое человеческое лицо. А чтобы быть культурным человеком, homo sapiens’ом, для этого недостаточно иметь мясо, рыбу и одежду, для этого надо знать песни, сказки, определенную мудрость. Научиться не просто производить детей, а производить разумных существ. Для этого тоже требуется и мудрость, и сила, и осторожность одновременно. Всякое неосторожное действо, слово, могут на ребенка отрицательно повлиять. Поэтому все это должно сочетаться в стойбищных условиях. Если в городе есть возможность общаться с другими семьями, сходить в театр, здесь этого нет. Ты как в космическом аппарате – одни и те же люди вокруг тебя.
А были у вас гости, такие стопроцентные горожане, для которых это посещение оказалось культурным шоком?
Всякое было, доходило дело до слез. Человек от счастья плакал, и было, когда человек плакал от одиночества. Вечером солнце закатилось, темно и оглушающая тишина. Такое ощущение, как будто собственные мысли вслух слышишь. Один человек признавался, это так страшно, ужасно, а с другой стороны, на себя начинаешь смотреть другими глазами. Не обязательно с кем-то общаться на стойбище, просто постоять на улице, самого себя послушать. Такой мир заставляет человека философствовать.
А меняется ли при этом отношение к природе?
Да. Например, был один генеральный директор туристической организации из крупного города. Он был большой любитель посидеть с удочкой. Мы ловим ровно столько, сколько надо кушать сегодня. Поймал 2-3 щуки – нам этого достаточно. А у него азарт рыбачий, надо еще, еще. «Я буду отпускать.» Я ему говорю: «Ну представь себе, ты его поддел на крючок, ты ему порвал губу и отпустил. Теперь ему, раненому, надо попить, покушать, а у него губа порвана и он не может. Голодным он где-то в затишье становится около травы. А губа не проходит, не срастается. На завтра ему кушать хочется, мимо добыча, хочет кинутся, но нет. Губа болит. Грустно ему, и он про себя думает: «Вот какой-то великан меня крючком порвал губу, ну за что, неужели он не понимает, что мне будет от этого плохо». Дальше приходит мой родственник из соседнего стойбища, я достаю из мордушки ему щуку на строганину, а у этой рыбы губа порвана, рана, она уже заросла. зарубцевалась. И у него уже аппетита нет, больную щуку подали. Так от охотничьего азарта страдает мир рыбы, его внутреннее духовное состояние (где гарантия, что он не рассуждает, не болеет, не страдает, не философствует, никто еще не доказал, что это так). Ты нарушил мир моего соседа и мой. Я угостил соседа от всей души, а он не стал есть, обиделся. Я обиделся, что он не ест приготовленную мной пищу. Нарушен мир природы и мир человеческий. Одна такая беседа, вторая.
Когда он уезжал (а он был всего 4-5 дней), он сказал, что, пожив на стойбище, стал смотреть на мир совсем по-другому.
Юрий Кылевич, у вас не простые отношения с нефтяниками, расскажите.
Настолько избитая тема. В чем суть. В советское время нефтяники работали без всяких землеотводов, не признавали местные власти. Получили из Министерства команду – и с флагом вперед, за ними трактора, бульдозеры. Утонет -спишем, лес сломали -спишем, озеро загадили -спишем, жизнь коренных жителей повредили -спишем, все спишем, главное, мы – первопроходцы. Вот такой политикой захватывались месторождения.
В перестройку вдруг оказалось, что нужно соблюдать законы, в том числе международные, что мы не можем жить на одной планете, не соблюдая общих законов. Стали задним числом узаконивать действующие месторождения. Тогда и ко мне приехали нефтяники. Я был государственным охотником. В районе всегда входил в пятерку лучших охотников, один год был самым лучшим. У меня всегда были деньги, я был платежеспособным. Платежеспособность в наших краях – если человек способен купить снегоход. Мелкие покупки (ружье, магнитофон) не считали.
С приходом нефтяников зарплата стала падать, потому что снизилась добыча. Каждый уважающий себя нефтяник имел ружье, рыболовные сети. У каждого водителя на зимнике было ружье. Прилетала боровая дичь на зимник за песком, а птице нужен песок, чтобы в желудке перерабатывать растительную пищу. Вылетают глухари и попадают под выстрелы. Стало невыгодно заниматься охотой.
Поэтому, когда нефтяники ко мне пришли, я им сказал: с вашим приходом наша зарплата упала, вы должны (тогда я еще законов не знал) возместить нашей семье эту разницу, если желаете получить мою подпись. Первая реакция у них была «да кто ты такой?». Они стали приезжать еще и еще. И вдруг я однажды ночью проснулся, как будто меня ударило – ведь мы практически на этой земле никто, документов на землю нет, земли за нами не закреплены. Чем я могу доказать, что я вообще на этой земле существую? Организация, охраняющая права зайца, соболя, есть – это охотинспекция, рыбы – рыбинспекция, организации, охраняющей мои права, – нет. Но если я подпишу, появится первый документ, подтверждающий, что я здесь есть. Когда меня осенило, я стал думать: скорее бы они приехали. Для приличия еще поартачился, внес коррективы на инфляцию. Мы приравняли полагающуюся мне сумму к среднему заработку работника на нефтедобыче. Они взяли на себя обязательство не охотиться здесь, не завозить собак, не заниматься сбором дикоросов.
Это был 1994 год. На следующий год они отказались от этого соглашения. Это был НГДУ «Повнефть», впоследствии ставший Лукойлом. Я чувствовал себя обманутым и на выборы президента попытался провести пикет. Я обратился к властям за разрешением о проведении пикета с главным лозунгом: «Я – оленевод и коренной житель этого края, прошу вас избирателей не голосовать за Бориса Ельцина, потому что при его руководстве создалось общество, в котором Лукойл имеет право нарушать Конституцию, нарушать международные права, нарушать Закон о гарантиях коренным жителям». Конечно, не нравилось ни властям, ни Лукойлу не само проведение пикета, ни такой призыв к избирателям. Они знали уже мой характер. Я и до этого проводил пикеты, например, первый пикет был на дороге, где машина задавила оленя моего родственника. Степень подготовленности этого пикета была такой: как бы случайно во время пикета в город приехала депутатская группа Верховного Совета СССР, как бы случайно в этот соседний город приехали работники Миннефтепрома, как бы случайно приехали две телекомпании, как бы случайно оказалось в соседнем городе около 7 журналистов разных изданий. Они приехали все по каким-то своим мероприятиям, но пикет «счастливо» был приурочен к ним.
Власти знали уже о том опыте и об опыте проведения пикета в Ханты-Мансийске перед облисполкомом, когда газеты писали, что даже дедушка Ленин отвернулся от Юрия Кылевича. Он к месту проведения пикета стоял спиной, как символ того, что власть повернулась к людям спиной. Так случайно получилось. Но также была телекамера из С-Петербурга и после этого вышел документальный фильм «Юрий Вэлла из рода Айваседа». Хотя я им говорил, что я Юрий Айваседа из рода Вэлла.
Поэтому они не сомневались, что и на этом пикете будут журналисты, и такой плакат ни в коем случае нельзя демонстрировать. Меня уговаривали, срочно выплатили все долги по соглашению. Чиновник прилетел с пачкой денег ко мне на стойбище в туфлях (была весна).
Вертолет не мог приземлиться, я был на весенней стоянке, как раз шел отел. Он спрыгнул с вертолета в лужу в туфлях, в снег, лед, бежал, чтобы мне всучить эти злополучные деньги и отчитаться перед властями.
Потом уже сели за стол переговоров. Хотя я уже говорил, что с трудом верю этим людям, чувствую: они снова обманут. Были очень солидные люди: Некрасов – генеральный директор «ЛукойлКогалымнефтегаз», Бурмистров – главный инженер «ЛукойлКогалымнефтегаз», Константинов – зам. главы Администрации Ханты-Мансийского округа, Богатырев – зам. главы администрации г. Когалыма, Ярославцев – руководитель ФСБ г. Когалыма, Черкасов зам. главы администрации Сургутского района, Садреславов – начальник отдела охраны окружающей среды и борьбы с коррозией. Против одного человека сидели вот такие чиновники. Я в очередной раз продемонстрировал, что готов идти навстречу. Я подписал Соглашение. Копии документов, мало ли что может случиться, есть у моих друзей, с запиской, что это можно достать по моей просьбе и без моей просьбы, после моей смерти.
Это было 1996 год май месяц, и уже в 1997 году в декабре Лукойл в одностороннем порядке отказался от выполнения, хотя соглашение было подписано на 10 лет. С этого момента до сегодняшнего дня, под разными предлогами, иногда оригинальными, оно нарушается, что наглядно демонстрирует отношение нефтяников к коренным жителям.
Например, 1998 год февраль, обращение Лукойл-Западная Сибирь к моим соседям, что с ними разрываются экономические соглашения, потому что господин Айваседа не подписал согласование о прокладке ЛЭП. Стали вносить раздрай между родственниками. А почему я отказал? Потому что на тот момент никакие работы, согласно ранее подписанным соглашениям, на этом участке не должны проводиться. И я имел право не подписывать документ. Но мои-то соседи об этом не знали.
Осень 2000 года. Демонстрация силы и провокация со стороны нефтяников: несмотря на предупреждения, большегрузный автомобиль пытается переехать мост, соединяющий угодья с внешним миром. Чтобы не дать разрушить этот мост, пришлось идти на крайние меры – перерубить шины у автомобиля. Нефтяники обратились в прокуратуру, и она возбудила против меня два уголовных дела.
Город Когалым – город одной компании, здесь все зависят от Лукойла. Но я понимал, что в Ханты-Мансийском округе добиваться правды, кроме меня, некому среди моих родственников. Подать пример, побудить к защите хотя бы самих себя – такая всегда была цель моих действий* и, наверное, какое-то время еще будет, потому что пример всегда дает последствия. Пикет, интервью, документальные фильмы – они работают, действуют на сознание наших родственников. Постепенно среди них появляются люди, пытающиеся сами себя защищать. Неумело еще, да, но умение может и прийти, а потом, когда самосознание уже выросло у человека, он за знанием может обратиться к специалисту. К адвокату, к общественным организациям.
У вас не было соблазна занять какую-нибудь почетную должность?
Такие предложения были, я понимал, что это попытка купить меня. Поэтому конечно отказывался. Для меня свобода была дороже, потому что от этого зависело влияние на моих сородичей. В чиновничьем кресле я бы долго не продержался, если бы не изменился, меня бы пытались шантажировать, пытались бы купить, в конце концов, меня бы просто сделали уголовником. Существуют разные способы подвести честного человека под статью: подсунуть украденные деньги, наркотики и т.д. А если будешь нечестен, будешь всегда обязанным, привязанным крепкой веревочкой, и разорвать ее будет невозможно. Вот это заставляло меня оставаться всегда свободным.
Сейчас, подрабатывая для семейного кошелька, работаю в фольклорном архиве. Чиновники знают, что я получаю государственную зарплату. Пусть маленькую, но все же получаю. Никто меня никогда этим не шантажирует, потому что они прекрасно знают, если любые намеки появятся – я с легкостью откажусь от этой работы.